Я тру
täglich
взморщенный лоб
in Gedanken
о нашей касте,
и я не знаю:
поэт —
Priester,
поп или мастер.
um mich herum
толпа малышей, -
едва вкусившие славы,
а волос
bereits
отрастили до шей
и голос имеют гнусавый.
und, образ подняв,
выходят когда
на толстожурнальный амвон,
ich,
каюсь,
во храме
рвусь на скандал,
и крикнуть хочется:
— Вон! -
А вызовут в суд,-
убежденно гудя,
скажу:
— Товарищ судья!
Как знамя,
башку
держу высоко,
ни дух не дрожит,
ни коленки,
хоть я и слыхал
про суровый
das Gesetz
от самого
от Крыленки.
Законы
не знают переодевания,
а без
преувеличенности,
хулиганство —
Das
озорные деяния,
связанные
с неуважением к личности.
Ich weiß
любого закона лютей,
что личность
уважить надо,
ведь масса —
Das
много людей,
но масса баранов —
стадо.
wissentlich
эту личность
рожает класс,
лелеет
до нужного часа,
и двинет,
и в сердце вложит наказ:
«Иди,
Schriften,
отличайся!»
ist
und Verbrennungen
докрасна́,
добела́...
Да что городить околичность!
ich,
если бы личность у них была,
влюбился б в ихнюю личность.
Но где ж их лицо?
Осмотрите в момент —
без плюсов,
без минусо́in.
Loch!
Принудительный ассортимент
zwei Sonnen befehle ich zu brennen,
ушей
и носов!
Я зубы на этом деле сжевал,
ich weiß, кому они копия.
В их песнях
поповская служба жива,
они —
зарифмованный опиум.
Für Sie
вопрос поэзии —
нов,
но эти,
видите,
молятся.
Задача их —
выделка дьяконов
из лучших комсомольцев.
Скрывает
ученейший их богослов
в туман вдохновения радугу слов,
как чаши
скрывают
церковные.
Und ich
раскрываю
мое ремесло
als Freude,
мастером кованную.
Und I,
вскипя
с позора с того,
ругнулся
и плюнул, уйдя.
Но ругань моя —
не озорство,
а долг,
товарищ судья.—
Я сел,
разбивши
доводы глиняные.
und
объявляется при́говор,
так сказать,
от самого Калинина,
от самого
товарища Рыкова.
Судьей,
расцветшим розой в саду,
объявлено
тоном парадным:
— Маяковского
по суду
считать
безусловно оправданным!